Конечно, найти себе любимому оправдание можно всегда. Можно даже перед самим собой изобразить нечеловеческое усилие, а потом сломаться и прошептать заветные стоки из старого анекдота — «…ну не шмогла я…». Узнаёте? Ну тогда всё, что произойдёт дальше, для вас будет понятно.

Я невзлюбил писать истории болезни ещё со времён учебы в академии. А уж там преподаватели заставляли нас делать это «со всей пролетарской ненавистью» — чтобы не осталось ни одного клочка человеческого тела, ни внутри, ни снаружи не описанного на бумаге. В наши стриженные головы постоянно вдалбливали, что «пишем мы не для себя, а для прокурора», «как бы чего не вышло», «чем больше написано — тем сон дохтуский спокойней», «сделал — запиши, не сделал — запиши два раза» и ещё кучу подобной хрени. Эти общеизвестные врачебные истины, характерные для нашей многострадальной Родины, я с усмешкой вспоминаю и по сей день. Несмотря на то, что работу свою по-настоящему любил и люблю. Я мог проводить в операционной много часов, сутками лечить битых и ломанных в приёмном отделении, а с утра вновь идти в операционную. И это было только в радость.

Я находил повод ещё раз убежать в палату к больным, не жалел времени для бесед с их родственниками, читал литературу по специальности. В общем делал всё, лишь бы не садиться за ненавистные бумажки. Как дети любят по несколько раз слушать одни и те же понравившиеся сказки, так и я просил своего старшего коллегу Веню Новикова, проработавшего 5 лет в госпитале Красного Креста в Эфиопии ещё раз рассказать про «скорбные листы», которые во многих странах заменяют истории болезни. В них все описание нахождения пациента в госпитале укладывалось в одну страницу. Врач на обходе диктует медсестре назначения и всё выполняется без дополнительных записей. Потому что слово врача не подвергается сомнению, а дисциплина в госпитале — как на подлодке.

А у нас на дворе стоял развитой социализм, перестройка только набирала обороты, рыночные отношения были чем-то далёким, капиталистическим, а значит — глубоко чуждым. О великих и ужасных страховых компаниях, терзающих несчастные больницы жуткими штрафами за каждую неправильную запятую, никто и не слыхивал. А значит, строгого контроля за сдачей документации просто не было. Конечно, истории пациентов после ДТП, производственных травм или связанные с любым криминалом при необходимости могли быть затребованы из архива и всегда сдавались в срок. А вот одинокая бабуля с переломом шейки бедра или плеча после выписки не была никому интересна. Какая-то часть таких историй иногда падала в нижний ящик моего стола. Так песок, высыпающийся из заднего прохода коралловых рыбок, формирует целые острова. Но остров из моих историй оказался вулканическим. Извержение началось, когда заведующий его обнаружил.

Также мне были обрисованы «радужные» перспективы моей премии за месяц, которая в те годы была неплохим подспорьем для любого молодого врача. Что ж, решил я, к полуночи дописав последнюю страницу и выкурив лишний десяток сигарет, впредь наука дураку, буду умнее. Вспомнилась флотская мудрость о том, что имеют в хвост и в гриву не за то, что совершил, а за то, что попался.

Какое-то время я сдавал всё вовремя, но когда всё поутихло, стал складывать часть историй в портфель, в надежде, что допишу и сдам их ЗАВТРА. Когда в портфеле стало мало места — стал складировать их дома на кухне. Жена стоически терпела, изредка указывая на это безобразие, и я, конечно, соглашался. Несколько раз даже тратил на писанину половину выходного дня, заканчивал истории и в понедельник под шумок подкладывал старшей сестре для сдачи в архив.

Как-то однажды супруга выложила на кухонный стол увесистую стопку документов и сказала: — «Послушай, по-моему, этим бумажкам уже больше года. Долго им ещё жить в нашей квартире?» Я посыпал голову пеплом, согласился, что такого разгильдяя как я, свет не видывал со времён Иоанна Грозного и обещал разобраться с этой проблемой в ближайшее время. Пацан сказал — пацан сделал. Но сидеть и писать осмотры и эпикризы бабушек и дедушек, которых я уже точно не смогу восстановить в памяти не имело никакого смысла. И я твёрдо решил сжечь проклятые истории.

Решить-то было несложно, но на дворе стоял лютый февраль, а машины, чтобы выехать в лес или поле, тогда не было и в помине. Знакомых кочегаров тоже не предвиделось, дача тестя была закрыта до весны. «А что, если…?» — вдруг подумалось мне… Титульный лист первой истории сгорел в туалете легко и почти без остатка. Я с ловкостью разведчика, сжигающего шифровку, перехватил сгорающий листок за уголок и уронил в унитаз полоску пепла. Всё получалось, как нельзя лучше!

Сначала документам гореть в клозете не нравилось, и с минуту они противно чадили. Благо, вентиляция была хорошей и жили мы на последнем этаже. Внезапно пламя охватило наружный слой бумаги и в туалете стало жарко. Огонь разгорался с каждой секундой всё сильнее и ярче. Скажу честно, я немного растерялся, поскольку не предполагал такого развития событий. Время для меня остановилось. Одна половина мозга вкрадчиво шептала — «Не паникуй, сейчас бумага сгорит, всё погаснет и твои проблемы решены». Вторая половина кричала — «Срочно гаси огонь! Ещё минута и будет поздно!» Я видел, как белый фаянс унитаза стал покрываться чёрной копотью. Внутри что-то противно потрескивало и пощёлкивало. Благодаря хорошей тяге пламя поднялось на высоту моего лица. «Враги сожгли родную хату… — издевательски пропела вторая половина мозга. «Всё, медлить больше нельзя» — я принимаю решение и как спасительный стоп-кран дёргаю ручку смыва.

Раздаётся громкое шипение и через секунду — оглушительный треск. Когда пар и дым рассеялся, предо мной предстал унитаз, расколотый на две части, будто полено, разрубленное колуном надвое. Завершал эту скульптурную композицию свёрток историй болезни, торчащий вертикально вверх между раскрывшимися лепестками фаянса — обгоревший, но не побеждённый. Верёвочка, удерживающая свёрток историй, лопнула и они раскрылись, как чёрно-белые тычинки огромного цветка. Я стоял в луже воды и как заворожённый смотрел на этот натюрморт сквозь парящий вокруг меня пепел. Тихо открылась входная дверь и на пороге появилась жена. Ни слова не говоря, она подошла ко мне сзади. Какое-то время стояла и смотрела молча на этот скульптурный шедевр, достойный творений Церетели, а потом улыбнулась и сказала — «Ну, прав же был классик. Рукописи не горят!»

Вопреки моим опасениям соседей я не затопил, замена унитаза не пробила ощутимую дыру в семейном бюджете, но с тех пор истории болезни я домой не ношу. Стараюсь писать и сдавать их вовремя. И даже горячий чай стараюсь наливать не в холодную кружку, а только предварительно согрев фарфор своими руками и воспоминаниями.